Восход Черного Солнца и другие галактические одиссеи - Генри Каттнер

человечеством! С твоим родом! Вы лишены рассудка; подобно механизмам, вы откликаетесь лишь на определенные стимулы. Как само Знание. Если я задам вопрос, на который ты запрограммирована отвечать, ты ответишь. Спрошу о чем-то еще, и ты даже не услышишь. А сейчас? Сейчас ты слышишь меня?

Темнеет. Луны не видать, но на горизонте брезжит золотистый свет. Уэстон свернул к нему. В сумерках не определить, далеко ли великан, но он мог запросто набрать темп, ведь тут повсюду пружинистый ровный мох и никаких препятствий.

Они приближались к источнику сияния, которое становилось все ярче, но Уэстон страшно устал. В голове крутились одни и те же мысли. Через какое-то время он вновь заговорил с Сереной:

– Ты не человек. Ты утратила человечность миллион лет назад. Само совершенство – да, ваш народ достиг его, но расплатился гуманизмом. Теперь вам не нужны машины. Давным-давно вы обуздали динамику природных процессов, научились выращивать все на свете, отшлифовали этот навык до идеала. Ты владеешь этим навыком, да, Серена? Я видел, как ты им пользуешься.

Поэтому рассудок вам больше не нужен. Вы обрели рай и подстроили под него свой разум. Вот он, ответ на все вопросы: стагнация – бездуховность – тропизм. Разве ты не понимаешь, Серена, что человечество не было готово к такому совершенству? У него еще имелись дела. Не знаю какие, но точно говорю: имелись. Праздная жизнь в раю – это ад, и, чтобы вытерпеть такую пытку, вам пришлось пожертвовать рассудком.

Он снова глянул на ее полускрытый спокойный профиль. Ноль реакции.

– Ты должна понять. Кое-кто уже понял, причем давным-давно. Об этом мне поведало Знание. Жил на свете великий ученый, и занимался он психобиогенетикой. Этот человек пришел к выводу: если человечество обретет райскую жизнь, прежде чем заслужит ее, то… оно будет обречено на гибель. И он надеялся, что другие продолжат его исследования.

Он поставил перед человечеством задачу: создать жизнь. Вот он, твой тропизм, Серена. Вот он, твой таксис. Род людской проклят и обречен, Серена, но ты инстинктивно пытаешься создать новую расу, чтобы она подхватила флаг, который выронили предки. С помощью динамики природных процессов и костров жизни уже много тысяч лет ты и тебе подобные, ведомые слепым инстинктом, силитесь создать высшую расу.

Муравьи, пчелы… это чужие миры! Мне не понять ни тебя, ни твой мир, ни твой народ. Ведь я всего лишь человек разумный!

Но услышь же меня, Серена! Я не могу допустить, чтобы ты покончила с собой. Не могу допустить, чтобы ты, подчиняясь тропизму, влетела в костер, словно мотылек. Ох, Серена, Серена!

Он шагал как во сне, и вдруг впереди – рукой подать! – вспыхнуло Сияние.

Высокий дрожащий столб холодного тусклого огня – словно Зевс, явившийся Данае в образе золотого дождя. Эти замшелые руины – все, что осталось от храма, выстроенное вокруг высокого, в человеческий рост, огня. Должно быть, когда-то этому свету молились прихожане. И вот он снова здесь: мерцает, ждет.

Невыразимо уставший Уэстон понимал, что впереди последняя битва. Вернее, позади, ибо во тьме звучали тяжелые шаги, от которых подрагивала пружинистая земля. Наконец из мглы явилась новая форма жизни – новейшая из всех, что были созданы человеком.

Уэстон заслонил собой Серену и стал ждать, наблюдая, как отблески Золотого Сияния играют на мертвенно-бледном теле гиганта.

Великан шагал вперед.

И – прошагал мимо.

Не обращая внимания на Уэстона с Сереной, великан шествовал на свет! Уэстон даже рот раскрыл от изумления. Вот монстр неуверенно протянул лапищу, чтобы коснуться сияния, но та уперлась в невидимый барьер. Великан повторял свои бесплодные попытки. Уэстона для него не существовало.

Рука Серены выскользнула из ладони Уэстона, и девушка ушла во тьму, следуя инстинкту, влекущему ее к далеким кострам. От усталости у Уэстона кружилась голова. Он последовал за Сереной, то и дело оглядываясь. Великан, словно под гипнозом, пялился на Сияние и тщетно пытался коснуться его.

За людьми он не пошел.

Уэстону не запомнился обратный путь. Должно быть, он задремал на ходу, шаркая по мху, держась за руку Серены, которая увлекала его к ожидавшим ее кострам. Шли небыстро; терпение девушки оказалось до жути бездонным.

Поздним утром вышли к голубым домикам. Юноши на мгновение отвлеклись, а затем снова склонились над фигурой, которую лепили из глины.

– Уже почти готово, – промурлыкала Серена. – Значит, время не потрачено впустую. Скоро… Наверное, уже скоро!

Держать ее за руку стоило немалых усилий. Уэстон искал врата, но глаза слипались. Сонливость накатывала неумолимо, будто океанский прилив. Очнувшись, Уэстон увидел, что Серена идет к кострам. Еле перехватил.

Возможно, с течением времени врата переместились, или Уэстон просто забыл их точное местоположение. Он долго искал, и все мышцы ныли от изнеможения, а кругом стоял вечный полдень человечества – человечества, обреченного на вечную ночь и пытающегося уничтожить себя.

Работа у юношей спорилась. Слепой тропизм, древний врожденный инстинкт… Уэстон, спотыкаясь, сонно бродил вокруг пруда, тащил за собой Серену…

…И вдруг он очутился в Версале, на знакомом месте. В небе гудел самолет. Уэстон по-прежнему держал Серену за руку. Протащил ее сквозь время, из полудня в вечер.

И это стало его проклятием. Проклятием для них обоих.

К югу от Сувы есть коралловый остров, а вокруг – только океан. Когда-то тут обитали туземцы-канаки, но больше не живут. На острове заброшенный дом и обнесенный стеной сад; в саду разрослись одичавшие панданы и лишайники, а буйные тропические лозы взялись пожирать и тех и других. И кое-что еще, чужеродное и вечное, стоит вопреки ревущим круглый год пассатным ураганам, что всей яростью обрушиваются на островок.

Капитанам немногих торговых судов известно, что раньше усадьба принадлежала Джону Уэстону. Они привозили сюда провиант, инвентарь и предметы роскоши, от которых незачем отказываться состоятельному человеку, даже если он обосновался в тихоокеанских южных широтах. Но суда больше не встают здесь на якорь. Что же до канаков, никто не слушает их пьяные россказни. Канаки не планируют возвращаться. Им страшно.

Уэстон прожил на острове почти тридцать лет.

Как вы уже поняли, он влюбился в Серену. Влюбился в абсолютное совершенство рода человеческого. Всякий стремится к совершенству, и Уэстон возжелал Серену по-своему – возжелал, чтобы она всегда была рядом, чтобы он мог нежиться в излучаемом ею живом сиянии.

Понять ее он не мог, но не мог и расстаться с ней. Серена не ведала сомнений, отчаяния и горя. Вернувшись из Версаля, Уэстон понял: нет иного способа быть рядом с Сереной, кроме как увезти ее на тихоокеанский остров. Он разбил на острове сад и обнес его стеной. Благодаря